"Один из тех, кто не пошёл" - моя версия.

[werekat]

Не прошло и полугода, как я написала обещанную  nolofinve переработку вот этого текста. Это уже не драббл, тут почти десять тысяч знаков, но тем не менее. Не скажу, что мне везде удалось выполнить свою художественную задачу - а хотела я в первую голову показать взгляд художника - но вот такой вот вариант.

Ноло, если где-то не угадала Ваш замысел или настрой - скажите, отредактирую.

Взгляд художника

***

Солнце поднимается над долиной Тумхлад. Горный воздух преломляет свет, и блестящее марево делает сравнительно небольшое пространство более объёмным, видимо огромным. Нигде, кроме как в горах, так не осознаёшь величие мира.

В какой момент нарисовать мне горы? Когда ещё темны, и только обёрнуты каймой света? Когда слегка розовеет камень вершин? Когда лесной покров склонов теряет свою сумеречную серость и расцветает зеленью?

Если рисовать долину после рассвета, можно было бы добавить мелких деталек. Вот изломан неловким движением некогда белый цветок (работа для мастера - оттенки белого сложны, почти как оттенки тьмы), вот блестят доспехи - хотя, какое там, уже видна первая ржавчина, так давно мы в походе. А вот голубая лента реки действительно сияет и переливается, и непросто было бы передать её движение, чтобы всякий смотрящий почуял ветер, гуляющий над Тумхлад...

Изломанный цветок, отпечаток сапога в пустынной долине. Не бывает воинств, не оставляющих следов. Так и назвал бы: "Мы прошли здесь."

Вот так, одна долина - десяток сюжетов. Всякий момент прекрасен, выбрать бывает сложно.

Но всё, что у меня есть под рукой - драгоценная бумага и хрупкий уголь, что не пережил бы похода. Нечем закрепить. Вот и приходится запоминать, в надежде на то, что когда-нибудь... А пока рисовать украдкой на песке, зная, что стихии быстро сотрут созданное.

Запоминаю и квенди. Придумываю сюжеты и о них.

Владыка Артаресто последним снимает на привале шлем - вот такой ты, лорд: все уж и лагерь разбили, и едят, смеются, отдыхают, а ты в стороне, высматриваешь что-то в тумнной дали, и лицо твоё в тени шлема спокойно. И не заметишь сразу на картине (блеклые краски, чуть темнее остальных), а заметишь - и не сразу признаешь, что владыка. Взгляд должен сначала пройтись по остальным, по их веселью, и только потом скользнуть к тебе - и понять одновременно и серьёзность происходящего, и то, что воинство в хороших руках.

А вот Гвиндор Гуилинион, напротив, был бы в центре картины о нём. Вокруг должно быть движение - будь то марш эльдар или буйный, ветреный лес, всё вокруг должно быть исполнено жизни, кроме него. Восковые губы, мёртвый блик в глазах. Нездоровый румянец на впалых щеках. Еле уловимое напряжение мышц - ох и измучал бы я модель, пытаясь понять, как оно выглядит!

Адан Турин, кстати, колоритен: густые брови, орлиный нос, какого не бывает у квенди. Мощный сложением. Но ему не могу придумать композиции. И мощь стихий не сделаешь фоном - мелковат адан для такого сравнения, получается лживо - но и в повседневность он вписывается плохо. Выделяется, и не в свою пользу. Ну и пусть его, есть модели и поинтересней.

Помню как однажды в Тирионе - не пустой ли нынче звук это слово? Почти, да не совсем - мы говорили с владыкой Артаресто за чашей вина. Говорили о Феанаро - ну да, кто не рисовал Пламенного Духа? Банально, но уж очень хорош. Но Артаресто интересовало моё мнение о походе, об исходе из Светлого Амана.

Я, помнится, одно спросил: знает ли он хоть одного художника, который не мечтал бы увидеть всю красоту, созданную Валар, а не один лишь Аман. Он говорил мне о судьбах эльдар, о логистике, посмеивался над доставкой холстов в Средиземье, но я был неумолим. Хотел посмотреть - и всё тут. Сколько можно рисовать одни и те же лица в одних и тех же декорациях? Всякий устанет. Это было уже почти невыносимо.

И знать не знал тогда, как заиграют для меня новыми красками - простите за каламбур - сами мои сородичи. Вне привычных рамок они оказались совсем другими, незнакомыми. Прекрасными. И я снова вспомнил и полюбил искусство портретиста, а то последние несколько столетий всё больше рисовал пейзажи, те хоть меняются каждый год.

Ну, тут на недостаток перемен сетовать не приходится. Того же Артаресто взять... Как-то довелось мне без сил лежать в снегу, смотреть в ночную вышину, поражаться тому, какие разные по цвету звёзды - и как раньше не замечал: синий, красный, белый, жёлтый... Интересно, почему зелёного нет? Так и замёрз бы там, если бы не его рывок, короткий вопрос, отряхивание. Я схватил его за руку и ткнул пальцем в небо: смотри, когда ещё такое увидишь?

И вот когда сквозь суровую маску воина проступил старый Артаресто, философ и поэт, восхищенный красотой мира, я замер от восторга, глядя уже не на звёзды, а на него. Так выходит из земли талая вода весной, так истинная суть показывает себя даже в самых, казалось бы, неподходящих обстоятельствах.

Это нарисовать успел. И не только портрет, но вторую картину - под сияющими, как лампы Тириона, звёздами медленно течёт колонна воинов. И только двое из неё выбились, смотрят ввысь, на миг забыв о походе. Обе оставил в Нарготронде.

О, Нарготронд... Город, в который вложен больше всего моей души. Его фрески... Кто не пробовал быстрой рукой ставить солнечные блики по мокрому - так, чтобы взглянушвего чуть прислепило с первого взгляда, чтобы глаза привыкали, как к настоящему солнцу - не поймёт, что чувствуешь, когда выходишь под своё, рукотворное солнце, и от одного взгляда чувствуешь тепло. С луной было проще: ночной прохлады пещере не занимать, и искуственный лунный свет, настенная роспись с далёкими холмами создавали даже из самых малых залов огромное пространство. Никому не тесно в Нарготронде - в этом и моя заслуга тоже.

Потом был Ард Гален. И пусть рука дрожала после коротких стычек, но записная книжка моя всё пополнялась набросками. А в Нарготронде я воплощал свои замыслы во всей полноте, и многие залы были украшены моими фресками - батальными ли, воспевающими ли красоту мира природного ли. Я нарисовал много картин, и в их числе - портреты братьев Арфингов. Мне не довелось встать рядом с ними в Браголлах - я тогда был в Минас Тирите, у Ресто - уже не лорда, но друга мне. Так и выжил. И сохранил их облики для потомков...

Посмертные портреты рисовать тяжело: на память о живом лице накладывается отпечаток смертной тени. Только те, старые мои наброски, помогли мне. На них они ещё были живыми. И у меня они получились живыми. Знаю, ведь видел, как на мои портреты смотрели и Ресто, и мой король Артафиндэ, видел, как шевелились их губы, когда они шептали слова прощания нарисованным ликам.

Многое довелось написать мне. И только одну картину не напишу никогда. Даже если выживу сегодня, во что, впрочем, не слишком верю.

Картина эта приходила мне во сне, застила взор, когда я смотрел на чистый холст, мерещилась в туманной дали. Зал собраний Нарготронда, огромный, но если сыграть с перспективой, то он еле вместит в себя напряжение. Края зала окутаны полумраком, а в ярко освещенном центре его высится король Артафиндэ, неотступно смотрит в глаза зрителю. Рука занесена над головой - взмах ещё не окончен, но сияющий венец уже стучит, катится по мраморному полу, ещё упал не до конца, вот-вот упадёт. Венец пропорционально больше, чем мог бы быть, находится значительно под линией горизонта. Тому, кто смотрит на картину, он брошен под ноги. Второй вызов.

Второй, потому что первый - взгляд короля, к которому сходится перспектива . Прямой и бесстрашный, он задаёт тот же вопрос, который был задан тогда нам. На который многие из нас - и я в их числе - ответили трусостью. Пусть подумает зритель, как ответил бы он!

И в помощь ему ответы, данные в тот день. Слева от короля Эдрахиль. Пусть будет чуть на заднем плане, в тени. Пусть чуть дёрнется его рука, словно он хотел - а кто не хотел тогда! - поймать венец, всё исправить, вернуть. Пусть уже в движении поймёт, что ему осталась только непоколебимая верность.

Эдрахиль как бы удваивает центр композиции. Он тень Артафиндэ, и его же поддержка. Пусть именно к нему, а не к королю - король стоит один, обрамляемый аурой света - сходятся линии движения воинов с краёв картины. Один, другой, третий, только начинают подниматься, тянутся к Эдрахилю.

Рядом и другие - Куруфинвэ, чуть поодаль, справа, впился взглядом в венец, сам Артафиндэ и его выбор ему безразличны. Как и мне безразличен он, но из песни слов не выкинешь. А брат его Туркафинвэ, напротив, поднял голову, и, красный от гнева, смотрит поверх голов на притаившегося в тени, за воинами даже - вот только проследив взгляд Туркафинвэ и можно заметить этого человека! - Берена, призвавшего на помощь Артафинвэ. Берен стоит на краю слева, и сперва его и не заметить - на первый взгляд кажется, что композиция шаткая и заваливается, ведь у треугольника нет третьего угла. Но проследовав за Туркафинвэ, понимаешь, что именно этот человек в тени и создаёт одну из опор картины, как и самого события.

А мой король Артаресто выпадает из смертельного треугольника, бледнеет и отворачивается, закрывает лицо рукой, не вижу, не слышу, не может быть. Помню этот его порыв и сейчас, и помню, как мой друг потом стыдился его. Хотя Ресто упрекнуть не в чём. Город должен был кто-то защищать, и не было лучшего на место короля. Ресто единственный из нас, оставшихся, кто последовал не трусости, а долгу. Но на этом полотне мне нельзя этого показывать, а нужно - секундную слабость. Обдумывая композицию, я пытался хоть жестом намекнуть на истинную силу и благородство моего друга, но не смог. Не в этот раз. Получается излишне, фальшиво, а значит, его мне будет должно восславить в чём-то другом.

Но эта картина всё равно не будет написана. Трусу не должно писать о том, где он струсил, это дело других. Его дело - пытаться сделать так, чтобы жертва других пропала не зря. Потому мы здесь.

Артаресто, следуя примеру Артафиндэ, доверился Турину, а я последовал за моим лордом и другом. Но нельзя дважды войти в одну и ту же реку, и этот человек всё же привёл нас к смерти - к той самой, которой мы мечтали избежать.

В жизни мне уже не написать той картины, да и осталось той жизни вряд ли много. Но если в залах Мандоса я встречусь с теми, кого подвёл, и если они простят меня - тогда, быть может...

Не знаю уж, есть ли в Туманных Чертогах краски. Но если и останутся мне только мел да стена, того мне будет довольно.